10 декабря (28 ноября) 1821 года родился певец «народной скорби и печали»

Поэт Некрасов может считаться самой крупной в русской литературе добычей и жертвой направления. Направление — выдумка Белинского; её можно было бы счесть остроумной, не имей она столь долговременных и печальных последствий. Критики «с направлением» были своего рода фюрерами, гипнотически воздействовавшими как на толпу, так и на поэтов, увы.

«Белинский был особенно любим…»

Некрасов стократ превосходил талантом и умом того, кого он с благоговением называл своим учителем. Но так случилось, что Некрасов был начинающим автором, а Белинский, «первый критик России» (как он любил себя называть), заметил его, взял под опеку и с удовольствием начал воспитывать: «Да-с, господа! Литература обязана знакомить читателей со всеми сторонами нашей общественной жизни». Направление было тогда тем, чем стала партийность в советское время. Хочешь не хочешь, а держись…

Надо признать, однако, что в случае Некрасова направление, помноженное на природную мизантропию, давало иногда эффект большой художественной силы. Вспомним, сколь впечатляюще описывал поэт упадок родового гнезда в мрачных тяжёлых ямбах «Родины» (1846):

И вот они опять, знакомые места,
Где жизнь отцов моих, бесплодна и пуста,
Текла среди пиров, бессмысленного чванства,
Разврата грязного и мелкого тиранства…

В 1871 году поэт признавался: «Это было несправедливо, вытекало из юношеского сознания, что отец мой крепостник, а я либеральный поэт…» В поздних стихах он уже не мог сказать: «С отрадой вижу я, что срублен тёмный бор…» Он говорил: «Вершины лип таинственно шумят. Я их люблю…» («Мать», 1877).

Именно направление побудило Некрасова взять в «Современник» Чернышевского, Добролюбова и прочую разночинную братию. Решив, что Некрасов имеет слишком большой доход, группа сотрудников как-то отправилась проверять бухгалтерские счета «Современника». «Никто не подумал о том, что должен был передумать и перечувствовать этот человек (Некрасов. — В.Ш.) во время этой ревизии. Ведь подобная ревизия равносильна объявлению редактора если не доказанным, то подозреваемым вором», — с сожалением вспоминал Григорий Елисеев. Не прощали они своему редактору и компромиссов: «Наша честность желала, чтобы Некрасов явился подвижником первых времён христианства». А он, что характерно, всё это терпел!

Поэт, гражданин, рыцарь на час

Печальнейшая участь постигла стихотворение «Поэт и гражданин» (1856): оно было истрёпано в цитатах и мало кем понято. На самом деле это не декларация, а пиеса на два равноправных голоса — Гражданина «с направлением» (списанным у Белинского) и расслабленного эстетствующего Поэта. Бодрый, но дубоватый Гражданин призывает: «Ты только временно уснул, проснись, громи пороки смело…» Поэт вместо ответа подсовывает ему томик Пушкина, на что Гражданин замечает: «Но признаюсь, твои стихи живее к сердцу принимаю». «Так я, по-твоему, великий, превыше Пушкина поэт?» — с усмешкой спрашивает Поэт. Гражданин бойко и основательно объясняет: «Твои поэмы бестолковы, твои элегии не новы, сатиры чужды красоты, неблагородны и обидны, твой стих тягуч…» Его долгая пафосная речь включает в себя и эти, чеканные и страшные, как дело Нечаева, строки:

Иди в огонь за честь отчизны,
За убежденье, за любовь…
Иди и гибни безупречно.
Умрёшь недаром; дело прочно,
Когда под ним струится кровь…

Однако Поэт лишь лениво замечает: «Ты кончил? Чуть я не уснул». И вот тут-то Гражданин объявляет: «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан». По сути, это означает: пусть будут «поэмы бестолковы», «элегии не новы», «стих тягуч» — направление всё спишет.

«Некрасов был тонкого обоняния редактор, эстетик, каких мало, — свидетельствует Павел Ковалевский. — …Эстетическую контрабанду он один умел проносить в журнал через такие таможенные заставы, какие воздвигнуты были отрицанием искусства, — в то время, когда… «рукописи с направлением» стояли ему поперёк горла. «Нынче, — жаловался он, — разве ленивый пишет без направления, а вот чтобы с дарованием, так не слыхать что-то».

Появись «Поэт и гражданин» не в «Современнике» (куда пришёл Чернышевский), а, допустим, в «Библиотеке для чтения» (куда перешёл из «Современника» из-за Чернышевского Дружинин), оно бы воспринималось как манифест «чистой эстетики». Но в журналистике контекст — великая вещь!

То же можно сказать и о «Рыцаре на час» (1862): пусть читатель сам разбирается (если будет охота), к кому обращается поэт с просьбой увести его «от ликующих, праздно болтающих, обагряющих руки в крови» и куда увести. Мы же отметим имеющееся здесь удивительное описание ночи:

Даль глубоко прозрачна, чиста,
Месяц полный плывёт над дубровой,
И господствуют в небе цвета
Голубой, беловатый, лиловый.

Какова гамма! Даже Чернышевский прочитал и разрыдался.

…Бывали на Руси времена, когда из хождения к проституткам можно было извлечь добротный гражданский пафос. Было модно жениться на падших и покупать им швейные машинки. Чистый и наивный Решетников пришёл однажды к Салтыкову просить о помощи в публикации своей повести. «Есть ли у вас семья?» — спросил Салтыков. «Детей нет, а только жена». — «Чем же она занимается?» — «Она публичная женщина, — отвечал Решетников хриплым от пьянства голосом. — В публичных домах, впрочем, не живёт, у неё своя квартира…» Вот характернейшая чёрточка нарождающейся культуры разночинцев, с их прямолинейностью и со стремлением хоть кого возвысить до себя (предполагающим, что сами они уже стоят достаточно высоко).

Не таков Некрасов, барин, ёрник и искушённый бабник. Но он точно попадает в модную тему (как, впрочем, и Достоевский) и вышибает слезу у доверчивого читателя:
Когда из мрака заблужденья
Горячим словом убежденья
Я душу падшую извлёк
И вся, полна глубокой муки,
Ты прокляла, ломая руки,
Тебя окутавший порок…

Как говорил Блок, «эпоха заставляла иногда быть сентиментальней, чем был Некрасов на самом деле».

На самом деле мелодрамы Некрасова несли в себе фарсовый заряд — он так любил пародии! Вот сюжет «Еду ли ночью по улице тёмной» (1847). Некий барин, сидя в карете ли, в тёплом ли доме, вспоминает о своей любовнице. Жили они с ней холодно и голодно. «Вдоволь поплакал и умер ребёнок». «Бедная! Слёз безрассудных не лей», — увещевает герой. И обещает, что «с горя да с голоду завтра мы оба также глубоко и сладко заснём». Герой, правда, засыпает сном обычным, а бедная женщина, помаявшись, идёт на панель и через час приносит «гробик ребёнку и ужин отцу». Что восхитительно, но к гражданской скорби никакого отношения не имеет. Столь же хороша кода:

Кто защитит тебя? Все без изъятья
Именем страшным тебя назовут.
Только во мне шевельнутся проклятья
— и бесполезно замрут —

гитарный перебор резко обрывается.

Кружок Белинского пришёл в восторг от обличения; цензура сочла стихи безнравственными: «Нельзя без содрогания и отвращения читать этой ужасной повести!» Пожалуй, цензура была не так уж неправа.

В «Тройке» (1846) красавица-крестьянка подвергается прямо-таки изощрённому садизму со стороны автора. Сначала он предлагает один вариант её судьбы: «Поживёшь и попразднуешь вволю. Будет жизнь и полна, и легка». Потом резкий поворот — тягостное замужество, бессмысленная жизнь. Из чего следует, что данной красавице не стоит попусту предаваться мечтам. Всё это выражено замечательным — напевным, с надрывом — трёхстопным анапестом:

Не нагнать тебе бешеной тройки:
Кони крепки и сыты и бойки,—
И ямщик под хмельком, и к другой
Мчится вихрем корнет молодой.

Нетрудно заметить, что многие наши любимые блатные песни-баллады удивительно походят на лучшие некрасовские стихи.

Каламбур на кладбище

Вначале, допустим, Некрасов наследовал «мировой скорби» романтиков. Но слишком разителен контраст между поэтичными мертвяками Жуковского и живописными трупами Некрасова, от которых веет порой духом анатомички. Отец Некрасова был какое-то время уездным исправником, и 16-летний юноша присутствовал «при различных сценах народной жизни, при следствиях, при вскрытиях трупов, а иногда и при расправах во вкусе прежнего времени», сообщает М.М. Стасюлевич, один из первых биографов поэта.

Но дело не только в этом, а может быть, и совсем не в этом. Его способность извлекать из любого сюжета могильный мрак поистине удивительна. Цикл «О погоде» (1859; 1865) открывается разудалым эпиграфом из лакейской песни: «Что за славная столица развесёлый Петербург!» Но вот поэт сардонически усмехнулся — и на читателя пошёл напористый анапест:

Начинается день безобразный —
Мутный, ветреный, тёмный и грязный…

Желая развеяться, выходит поэт на улицу и кстати попадает на похоронную процессию.

Я недаром на улицу вышел:
Я хандру разогнал и смешной
Каламбур на кладбище услышал,
Подготовленный жизнью самой…

А вот уже весёлые крещенские морозы, когда «всевозможные тифы, горячки, воспаленья идут чередом, мрут, как мухи, извозчики, прачки, мёрзнут дети на ложе своём». Но поэт вроде бы спохватывается: «У русской столицы, кроме мрачной Невы и темницы, есть довольно и светлых картин». И — рассказывает, как два франта снимают на Невском проституток и весело мчат с ними куда-то в санях. Куда?

Огляделись: безлюдно и тихо,
Звёзды с ясного неба горят!..
«Мы сегодня потешились лихо!» —
Франты в клубе друзьям говорят.

Оказывается, бедных проституток завезли на кладбище и бросили… Так и Некрасов поступает со своим читателем: завезёт под предлогом направления в неизвестную даль — и бросит. А там вместо гражданской скорби — весёлое кладбище! Считалось, будто сама жизнь подсказывала ему сюжеты, и это называли реализмом.

Бодро, как утренняя зарядка, начинается «Железная дорога» (1864): «Славная осень! Здоровый, ядрёный воздух усталые силы бодрит…» Но вот уже гремят «косточки русские», пляшет и радуется толпа мертвецов: «В эту ночь лунную любо нам видеть свой труд!» И прочая потусторонность. Прямо «Байки из склепа». Конец поэмы звучит издевательски: «Кажется, трудно отрадней картину нарисовать, генерал?» Смерть казалась ему смешной — как могильщикам в «Гамлете».

В 1856 году Некрасов писал другу Тургеневу из Рима: «По наклонности к хандре и романтизму иногда раздражаюсь здесь от бесчисленных памятников человеческого безумия… Под этим впечатлением забрался я третьего дня на купол Св. Петра и плюнул оттуда на свет Божий — это очень пошлый фарс! — посмейся. Во мне мало здоровой крови».

Личная жизнь

«Как вы относитесь к распространённому мнению, будто Некрасов был человек порочный и безнравственный?» — спрашивал Чуковский в «Анкете поэтам». «Ценю в его безнравственности лишнее доказательство его сильного темперамента», — надменно отвечал Гумилёв. На наш же взгляд, мнение о безнравственности родилось из контраста: публике хотелось, чтобы певец «народной скорби и печали» жил схимником и закусывал акридами.

Некрасов имел достаточно денег, чтобы хорошо одеваться, держать приличный дом, лошадей, собак и т.д. Но не только: он заботился, чтобы сотрудники «Современника» получали приличные гонорары, мог дать деньги впервые увиденному литератору — без всякой просьбы. После выстрела Каракозова в апреле 1866 года «Современник» оказался под угрозой закрытия. Некрасов, проявляя «змеиную мудрость», подписывал адреса царю, а 16 апреля прочитал в Английском клубе мадригал в честь Муравьёва-вешателя, как его ласково называли в народе. Граф снисходительно выслушал поэта и отвернулся. Тотчас из Лондона донеслось ехидное «ха-ха-ха» Герцена. Появились эпиграммы — такие Некрасов и сам бы мог написать при другом случае. Тургенев обозвал бывшего друга «официальным поэтом Английского клуба»… Словом, шла обычная русская литературная жизнь. «Не торговал я лирой, но бывало, когда грозил неумолимый рок, у лиры звук неверный исторгала моя рука…» А «Современник» всё равно закрыли.

За годы редакторства («Современник», 1847—1866; «Отечественные записки»,1868—1875) Некрасов много чего делал из того, что способствует у нас развитию свободной мысли. Давал взятки. Приглашал высоких чиновников играть с ним в паре, что значило крупный выигрыш. Устраивал для нужных людей роскошные обеды. «Прикармливаем зверя… приставлен ходить за нами», — объяснил он молодому литератору, с изумлением наблюдающему, как в доме Некрасова привечают цензора Фукса.

Он был игрок, «головорез карточного стола», по-изящному выражению Тургенева. «Видите ли, я играю в карты; веду большую игру. В коммерческие игры я играю очень хорошо, так что вообще остаюсь в выигрыше», — с симпатичной откровенностью сообщил поэт Чернышевскому в первую же встречу.

Как-то один старый провинциальный писатель приехал в Петербург специально, чтобы пообщаться со столичными литераторами. Пообщался — и заплакал. Он, на беду свою, попал на вечер чернокнижия, где Дружинин и Григорович, Некрасов и Лонгинов (который: «Пишу стихи я не для дам…») упражнялись в сочинении порнографических этюдов.

Секс, по-видимому, казался Некрасову столь же смешным, как и смерть. Почти всю жизнь он прожил холостяком, пользуясь притом большим успехом у женщин. Была актриса-француженка — он завещал ей 10,5 тысяч. Была какая-то ярославская вдова. Были породистые крестьянки, «широкие и плотные», были, разумеется, и «падшие души». Самая долгая его связь — 16 лет! — с инфернальной красавицей Авдотьей Панаевой, жизнь втроём (Некрасов, Панаев и Панаева) не могла не вызвать пересудов. А потом в дом на Литейной ещё въехал Добролюбов… Зато Авдотье Яковлевне русская литература обязана изумительным «панаевским циклом»: «Я не люблю иронии твоей» (1850), «Мы с тобой бестолковые люди» (1851) и т.д.

Последние песни

Какие-то вещи Некрасов позволил себе, только с отчётливостью увидев последнюю черту. Вопреки давлению родни, он 4 апреля 1877 года венчается со своей последней пассией. С трудом уговорили священника совершить обряд на дому, раскинули в квартире церковь-палатку. Жених был уже настолько болен, что не мог сделать и шагу: его буквально протащили вокруг аналоя, босого, в белой рубахе… Картина с очевидным привкусом того чёрного юмора, который ценил поэт.

Познакомились они в 1870 году, когда Фёкле Анисимовне было 19, Некрасову — 48. Она была девушкой из простых — сказалась тяга помещика к породистой крестьянке. Конечно, пошли сплетни, по написанному: «Когда из мрака заблужденья… я душу падшую извлёк». Однако на самом деле Фёкла не была проституткой. Поэт увёл её от «какого-то купца Лыткина». Простонародное имя резало дворянский слух, и Некрасов спокойно переименовал девушку в Зинаиду Николаевну. Посмеиваясь над разницей в возрасте, посвятил ей поэму «Дедушка» (1870).

На смертном одре Некрасов пишет диптих, названный по старой привычке к маскировке «Подражание Шиллеру». Это и есть его эстетическое кредо — «в мире все темы прекрасны», «в первом наитии сила».

Форме дай щедрую дань
Временем: важен в поэме
Стиль, отвечающий теме.
Стих, как монету, чекань
Строго, отчётливо, честно
Правилу следуй упорно:
Чтобы словам было тесно,
Мыслям — просторно…

Холодно, странничек…

И завывает ветер, закручиваясь в кладбищенском полумраке в спирали: «Холодно, странничек, холодно, родименький, холодно!» Едва ли что-нибудь лучше передаёт русскую тоску и русское одиночество.

Похороны Некрасова (30 декабря 1877 года) превратили в политическую демонстрацию. Несли венки: «Бессмертному певцу народной скорби», «Некрасову — студенты», «От русских женщин». Революционеры из «Земли и воли», с револьверами охраняющие свой венок, — «От социалистов» (кажется, после отпевания он потерялся). Плеханов с дурацкой речью: «…не ограничился воспеванием ножек Терпсихоры». И великий Достоевский: Некрасов «должен прямо стоять за Пушкиным и Лермонтовым». И прервавшие его крики: «Выше, выше байронистов!» Так и похоронили. «Я лесами иду — звери воют в лесах: голодно, странничек, голодно, голодно, родименький, голодно!»

Его по достоинству оценили в Серебряном веке. В интервью 1913 года Фёдор Сологуб говорил: «Некрасова, которого русская критика считала «прозаическим, рассудочным», мы впервые оценили, полюбили и заставили полюбить. Мы принимаем Некрасова всего, с его формой, с его бесстрашием перед темой». Блок и Белый, Гумилёв и Ахматова любили его. И стих, прогнанный Ходасевичем «сквозь прозу», тоже имеет отношение к Некрасову. Сюда же и замечание Набокова о «ритмической эмансипации широко рокочущего некрасовского стиха».

…А ещё он был охотник и очень любил собак. В письмах из-за границы неизменно осведомлялся «о житье-бытье вселюбезнейшего нашего Кадо», любимого чёрного пойнтера. Случилось так, что Зина нечаянно на охоте подстрелила пса. «Нисколько на тебя не сержусь, — сказал, по свидетельству одного крестьянина, Некрасов, — но дай свободу тоске моей, я сегодня лучшего друга лишился». Говорят, и сейчас в Чудовской Луке можно видеть вросшую в землю плиту с надписью: «Кадо, чёрный пойнтер, был превосходен на охоте, незаменимый друг дома. Родился 15 июня 1868 г., убит случайно на охоте 2 мая 1875 г.» Всё.

Текст подготовлен для «Частного Корреспондента»

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>